Война – это жизнь вывернутая наизнанку

Июнь 21, 2018
Автор: Ольга Белоус

 

Перечитываю Мамины дневники. Каждый раз нахожу что-то новое, каждый раз удивляюсь, восхищаюсь, негодую, смеюсь или плачу.

От автора:

Из тетрадей я выбрала короткий промежуток времени с 23 августа по 14 октября 1943 года. Почему именно этот промежуток? Вы поймете, когда прочтете до конца. Письма, приведенные здесь, не подвергались ни правке, ни редактуре. Это подлинные письма, которые сохранились только потому, что Катюша старательно переписывала их в свой дневник. Почему она так делала? Возможно, потому что это были не совсем обычные для неё письма.

Впрочем, весь текст построен на информации из дневника. Даже георгины – оттуда…

Строки из дневника соседствуют с описанием событий, взятым Автором там же.

 

Множество имен, встречающихся в сборнике повестей, написанных на основе дневников, оставлено только для того, чтобы показать: Катюша жила в окружении разных людей. Там были соседи, родственники, друзья, знакомые, сослуживцы, военные, военнопленные и т.д. Далеко не все они — Катины друзья. Я оставила эти имена, упомянутые в Дневнике, хотя и изменила, чтобы показать — Катюша была не одна. Они были рядом, разные. Тоже выживали, как-то влияли на Катину жизнь, на то, что происходило вокруг.

Некоторые имена просто повторяются из повести в повесть. О некоторых — написаны отдельные очерки, как о людях, повлиявших на жизнь Катюши.

 

 

Гвардии старший лейтенант Сергей Данилович Тернов

Сергей

Окопы. Бои. Документы. Смерть товарищей – извещения семьям. Блиндажи и временные квартиры. Вой снарядов и внезапно прорвавшаяся трель соловья. Розовый яблоневый цвет, укрывший могилу молоденького связиста: мальчишка, добавил себе года. Теперь он никогда не станет старше… Боль отступления, потерь, поражений. Ярость наступления, жажда возмездия и восстановления справедливости. Мечты… Сны о мире.

Снова сражения. Смерть. Своих и врагов. Сгоревшие танки, разрушенные города, трупы солдат и детей. И зеленеющие поля, возрождающие жизнь среди воронок от снарядов. Арбузная бахча, встретившаяся на пути после артобстрела, вся покрытая яркими алыми пятнами треснувших плодов — сладкой кровью природы, опечаленной деяниями человеческими.

Он не успел влюбиться до войны. А потом влюбиться не получалось… Медсестры, связистки, полевые жены… Разные слухи ходили, виделось тоже… разное.

 

«Ладно, ещё эти, на фронте. А те, которые после оккупации… Шлюхи, подстилки немецкие. Подряд со всеми спали…Твари, самки похотливые, запроданцы… Наши ребята кровь проливают, а они там фрицев ублажают. Уж лучше сразу так думать, нечего миндальничать». — Сергею это казалось правильным.

Едва успел схватить за руку капитана: прочитал письмо из дома, пистолет – к виску… Жена, шлюха, нашла другого… А этот молодняк окопный, мальчишки восемнадцатилетние, пишет неведомо кому, клянется в любви, надеясь на встречу. Ты ж её в глаза не видел, фотку нашел. Чего запал?

 

Дивизион, в котором гвардии старший лейтенант Тернов служил начальником штаба, вошел в Харьков 23 августа 1943 года.

 

***

Во дворе цвела георгина – ярко-лимонная, роскошная в своей неуместности здесь. Деревья посечены осколками, стекла кое-где вылетели к чертовой матери, а эта сверкающая красота – прямо перед окном. Как выжила?

— Передай политруку, сейчас буду, — ответил он Рауфу.

Додабаев служил у капитана уже два года – расторопный, достанет, что нужно хоть из-под земли.

— А что, девицы красные живут у вас  там? – поинтересовался старший лейтенант.

 — Так точно, двое.

 

Катюша

 

-Катюша, Кать, … слышишь, — голос мамы был тёплый, светился сквозь сон, — просыпайся, красные пришли.

— Наши? – она резко скинула простыню, — наконец-то!

Быстро ополоснула лицо под старым рукомойником, болтавшимся на подбитой вишне, и вылетела на улицу.

Где-то гремела канонада, слышался гул самолетов, и пахло летней пылью. Вокруг полуразобранной коновязи, что немцы в сорок втором соорудили, собирался народ.

 

«Харьков  —  Советский

23 август 1943г. понедельник

В шесть часов, когда мама, Тамара и я ещё спали (первую ночь бабка и Леонид не ночевали у нас) – в окно кто-то постучал. Мама вышла. Бабка первая поздравила её с днём прихода нашей родной Красной Армии. Они вошли в город в четыре часа на рассвете.

Улицы ожили, все население высыпало наружу. Бойцов и командиров встречают с радостью, со слезами на глазах. О, Боже мой, как это приятно. Дождались своих освободителей. Только Гупская и муж её недовольны, т.к. дети их – в Германии.

Сегодня весь Харьков празднует. Войска движутся всё вперёд и вперёд. Сейчас совсем не то, что было зимой. Наша Армия несёт незначительные потери. Появилось огромное количество самолетов, танков, машин и т.д. Армия не голодна. Настроение бойцов хорошее. Всё это – прекрасно.

Правительство в честь взятия города Харькова сегодня в Москве в 21 час салютует 20 залпами из 224 орудий. Нескольким дивизиям, бравшим город Харьков штурмом, присвоено звание «Харьковская дивизия».

 

В связи с переходом города из рук в руки население не спит в переходный момент. Оно старается что-либо раздобыть себе. Я тоже не сплю. Сегодня пошла на керамзавод достала гвоздей, краски для крыши и две шпалы на растопку».

 

 

Мария Семеновна

— Катюша, офицер, что у нас остановился, пригласил нас обедать вместе, — мама суетилась у плиты, не очень понимая, что она может предложить. Да и как все организовать? Она с Тамарой теперь жила в кухне, комнату занял капитан Данченко, задняя стена дома обвалилась, что-то нужно успеть сделать до зимы…

Чем кормить дочерей, жив ли сын, что с мужем, как будет дальше…?

Катюша счастлива – вон, как глаза светятся.

Рассказать бы ей, да как такое расскажешь… Наверное, когда-нибудь придется. Но не сейчас, пусть радуется.

Немцы дом их от постоя освободили, а теперь вот двое чужих мужчин живут, через кухню ходят, где она с дочерью спит.

Не поправь сейчас стену – за осень намокнет, за зиму – завалится. Спросила у капитана, к кому можно обратиться, стройматериалы там, или ещё что… Посоветовал тихонько самим решать, Тимофейто в Германии, до беды недалеко.

Катюша — умница, притащила, чего нашла, да и Тамара старается. Говорят, работа будет, будет и жалованье, проживем. Здоровье вот только… Были бы все здоровы.

Мысли мелькали, сменяя одна другую. Только куда ни кинь – везде клин. А жить нужно. Вот и готовила, растолкла ячмень, запарила. Хорошо – лето, зелень есть, огурцы, несколько гарбузов на грядке, да груша уродила. Дочери кое-что раздобыли, да и сама из колхоза муки привезла, картошки. Даже старого сала кусочек припрятан.

Обед с красноармейским офицером.  «Готовь, Муся», — усмехнулась своим мыслям.

 

 ***

  Сергей

 

Штаб разместили в большом угловом доме.

— Не шипи, хозяйка, — писарь лениво облокотился на косяк двери, затянулся крепким дымом, — жалеешь, что фашисты сбежали, что ж с ними не смотались? Небось, немцам улыбались, прихвостни гитлеровские. Он недобро глянул, погладил кобуру.

— Немцы меня из дома не выгоняли. А теперь вон, в летнюю кухню перейти пришлось. Лариса хмуро отвернулась от сержанта. Ей было страшно – Анатолий в Германии, что теперь будет? Может быть, обойдется. Только сержант этот… очень уж… Правда, начальник штаба, Сергей Данилович, вроде как не злой офицер. Интеллигентный, вежливый. Сейчас во всех домах, откуда на заработки уехали или немцы вывезли на работы, стоят военные. Правда, бои ещё идут, говорят, успешно, армия вперед движется. Может, скоро все съедут. У Сухобрусов тоже капитан с денщиком остановился, хоть у них полдома валится. Ну да, там две девицы на выданье, видать, ищут, где удобнее под юбку заглянуть.

 

 

В домике напротив, с разнесенным снарядом коридором, остановился капитан Донченко. Вот там Сергей и встретил Катю. Утонченный москвич, привыкший, что девушки слушают его, затаив дыхание и внимая каждому слову, был удивлён, когда эта провинциалка, говорившая на смешном суржике, спокойно обсуждала с ним темы, явно ей непосильные. Она уверенно говорила о международном положении, хоть и газетными штампами, весьма трезво оценивая ситуацию. Здоровый рационализм её взглядов удивительно гармонично сочетался с полудетской наивностью. С Катей было интересно.

Они стояли возле дома вчетвером: Катя с её подругой Клавой и он с Георгием Микозёровым. Нарядные и улыбчивые, девушки смеялись их шуткам, Клава строила глазки Гошке.

— Как, девчонки, хорошо без немцев? Наши-то ребята посильнее будут, а?

Сергей забавлялся. Всё-таки какие-никакие, а девушки. Правда, что от них ждать, после оккупации?!

— С фрицами спать неуютно, они ведь ни приласкать, ни приголубить не умеют. Или не всех голубили?

— Кто хотел, того и ласкали, да только не всем это нужно.  

Катя засмеялась весело, заливисто, а глаза… черные, непрозрачные, не прочтешь, что там. – Да ведь и вы на фронте не скучаете? Как в какой город придете – вам везде рады. И стол разделят и постель. Только вот с верностью что? Ждут где или разуверились?

— А ты как, ждёшь кого? Или с глаз долой — из сердца вон?

Девушка явно веселилась, а Сергею вдруг отчаянно захотелось, чтобы она была другой. Чистой, нежной. Чтоб не было в её биографии фрицев, как у всех этих немецких подстилок, чтоб не держала в уме: «война всё спишет».

— Некого мне ждать. Вот, товарищей много, кто – на  фронте, кто – здесь. Даже друг есть, но только это – моё дело. А вас ждали. Эх, знали бы только, как мы вас ждали. Вот вы и пришли, наконец-то. Больше ведь не уйдёте? Не сдадите Харьков снова? Немцы сильно лютовали, когда второй раз наш город взяли. Тогда, в сорок первом, порядка больше было. А весной, когда наши отступили, СС пришли. Стреляли просто так, идут вдоль улицы и стреляют. А страшно было, когда они пьяные. И насиловали девчонок. В соседнем переулке, Танюшку похоронили, шестнадцать всего девчонке было. А чего? Да отказала одному такому мерзавцу… Есть честные девушки. И не сомневайтесь!

Даже голос задрожал, а в глазах такой огонь полыхнул… ему жарко стало.

 

 

***

Сергей сорвал георгину, ту самую, лимонно-желтую, что светилась под окном. Рядом странно-безразлично цвели васильки, полевые синеглазки, забредшие в сад, а вьюнок сплетался с папоротником, густо зеленевшим в дальнем углу у забора. Вдохнул тонкий аромат свежести, перебивавший запах гари, витавший в воздухе.

 

— Эй, лейтенант, да ты, никак на черноглазую запал? Не выдержал. А клялся, мол, не по этой части.

 

Захарук развлекался. Во-первых, все бабы – шлюхи,  а уж эти оккупированные точно под немцами кувыркались. А во-вторых, не фиг Титову из себя целку строить.

— Брось, она тебе и без цветов даст. А потом будет сказки петь, что это у неё твой сын, мол, от героического воина  Красной Армии.

— Гришка, ты что несешь? Нормальная девушка, какой сын, белены объелся?

Сергею было противно. С Катюшей интересно – такая себе провинциалочка со смешным говором, и глаза… Ох, какие глаза… Черные, словно ночь, та самая, украинская, про которую Гоголь писал. Глянет – аж мороз по коже. Интересная девушка, совсем другая. Непохожая. Даже не верилось, что вот здесь, просто посреди войны можно встретить такую.

— Да она же брюхатая, точно тебе говорю. Что б я когда ошибся… Я их уже столько перепробовал. И эта опытная, заводит на раз-два.

Гришка вытащил папиросу, закурил, сально  усмехаясь.

 

…На столе лежали списки, сегодня нужно написать похоронки, отправить. Вечером собирался встретиться с Катюшей. Неужели, правда? Такая же, как все… Суки!

— Лейтенант Захарук, встать! Смирно. Кругом. Шагом марш.

Хоть бы не видеть сейчас эту поганую рожу, может, врет, а может и нет.

— Есть!

Печатая шаг, Захарук вышел из штаба. На улице ухмыльнулся закрытому окну в доме напротив.

 

***

— А ну, сержант, садись, пиши.

 

«Добрый день, дорогая Катюша!

Как счастлив я в тяжелые дни боев, когда черные тени убитых, стоны раненых, жизнь на волоске от смерти – натянутость нервов, видеть Вас, представителя светлых идей, чистой мысли, чести и красоты, нежности, любви и ласки! Идиллия! Отдых! Счастье! Мечты…  Нет! Я счастлив, что всё так оборвалось, но счастлив был бы я, если бы это были не мечты. Какой позор! Напрасно я не поверил своим способностям определения качеств человека на первый взгляд. Тяжелый, преступный, косящий, боящийся прямоты взор, бесформенные губы – признак разврата.

 Теперь я понял Ваши слова: «Мне стыдно за проведенное с немцами время». Напрасно Вы ещё имеете совесть, или, может быть,  и это женское коварство? И вы имеете наглость передавать горячие поцелуи, или вы меня принимаете за избалованного развращённого немецкого офицера? Как я ругаю себя за бесполезно проведенное для ума и сердца время. Нет! Были у меня ошибки, но так я не ошибался. Безусловно, Вы человек взрослый, а я – ребенок. Но вечер быть со мной, а ночь с Гришкой, причем в полную противоположность своим словам творить такие вещи и самым позорным образом, и после этого наивно заявить о глупости женщин военного времени. Это настолько нагло, настолько подло, что я, впервые встретившись с такой женщиной, не соберусь с мыслями для охарактеризования Ваших деяний.

Теперь я знаю Ваши отношения с лейтенантом Зарик, но вы достойные друг друга люди, и я ему не сочувствую.

Так знай же! Пройдет время, и я вернусь к тебе, и если паче чаяния застану на койке с кем–либо, то…

  1.     не удивлюсь
  2.     Плюну
  3.     Уйду
  4.     И больше не вернусь.

Но верь мне, будут помнить люди время, проведенное со мной, и если ты дорожишь моим именем, восстанови потерянное и поставь себя на уровень идеала чести и благородства. Одним словом, у вас будет сын или дочь, в этом я уверен, ибо считать Захарука неспособным… данных не имею, но то, что этот сын или дочь будут от фрица – полностью убеждён.

  Начальник штаба гвардии старший лейтенант Сергей Данилович.”

 

Слова лились, складывались в горящие обидой и презрением строчки. Так обмануться… Ведь не мог Захарук соврать. Он, конечно,  гнида и «подвигами» своими по женской части известен.

 

— Написал? Давай сюда.

 Сергей поставил подпись, свернул письмо…

— Товарищ старший лейтенант, из штаба дивизиона.

Вестовой стоял в дверях. Сергей протянул руку, распечатал пакет.  Там был приказ немедленно передислоцировать штаб. Машина готова.

 

***

Катюша

Суета вокруг. Ежеминутно заходят и уходят военные, прибегает денщик из штаба дивизиона.

 А в саду — груша. Плоды сладкие, ещё осталось немного… Дерево осколками посечено. Совсем недавно, всего неделю назад, в перерыве между бомбёжками и артобстрелом, выбиралась из погреба, чтобы грушу сорвать. Сладкая, сок между пальцами течет, а потом руки липкие. Мама сердилась, в погребе особо руки не помоешь, да и воды где взять… Подошла к стволу, погладила шершавый ствол, осторожно тронула острый край металла, торчащий из коры. Нужно сорвать пару плодов, угостить капитана, что у них остановился.

 

Говорят, что всю молодежь, которая в городе осталась, призовут в армию. Не только мужчин…

 Нужно устраиваться на работу. Ребята ругали её, что не пошла работать на их завод. Там дают бронь. А на фронт… Комсомолка ведь. Но как же страшно… И страшно не только потому, что могут убить. Есть вещи и похуже. И разве только она? Вон, Михаил заявил, что не пойдет воевать, потому что русские убили его отца. Глупый,  не понимает он, что снаряд не разбирает, где падать. Наши Харьков бомбили, да. А иначе — как? Прятались, кто как мог. Они, вон, всё это время в погребе жили. Там ели, там спали. И соседей приютили. Кому-то не повезло, убили…

 

“26 августа 1943 года, четверг

 

Сейчас ровно четыре часа. Капитан пригласил нас обедать. Вчера вечером познакомились с начальником штаба. Он большая умница, шутник (москвич). Мы стояли возле двора вчетвером. Он,  Тернов Сергей Данилович, Клава Тимохина, её лейтенант Микозёров Георгий Исаакович и я. Время провели прекрасно. Сергей очень остроумный. Всё шутил по  адресу развратных женщин.

 

А впрочем, не хочет она с военными общаться. Не хочется привыкать, привязываться. Страшно полюбить — ведь всё равно уйдут, уедут… А если убьют? Ох, нет, не хочется…

Славное время. И трудное. Сколько всего на маму свалилось. Дом нужно ремонтировать. От братика Коли нет вестей. А мама болеет…”

 

“26 августа 1943 года, четверг

 

Были с Раисой в райкоме комсомола, встали на учёт. А в банке меня зарегистрировал Кравченко Александр Николаевич. Прекрасный человек, всегда обо мне заботится.

 

Сотрудникам банка сказали, что все кто работал в банке, то ли это было до прихода немцев, то ли во время оккупации, неважно, лишь бы был опыт работы в банке,

должны именно здесь зарегистрироваться, т.к. работы очень много и все будут обеспечены местом. Я не знаю, буду здесь работать или нет. Пока ещё ничего не известно”.

 

27 августа 1943г. пятница

Капитан Иван Андреевич Донченко со своим адъютантом Додабаевым Рауфом (Юра) живёт у нас.

Я сейчас ничего не делаю, сижу дома. Ежеминутно приходят наши бойцы и офицеры. Очень часто приходит начальник штаба. Он бывает днём, а вечером мы гуляем вместе.

Наступило золотое время. Еда есть, много не задумываюсь, пока не работаю”.

 

А в городе всё ещё идут бои. Немцы укрепились за Липовой Рощей. Красные войска обстреливают их позиции “Катюшами”. Там жители, наверное, тоже в погребах прячутся.

Сергей заходит очень часто, словно не у Гупских живет, а у них. С ним интересно. О политике можно говорить,

 

“30 августа 1943г.

 

Утром я собралась идти в город устраиваться на работу. Только поднялась, ещё не успела убрать постель, как в комнату забежал начальник штаба. Он рассказал, что его дивизион — один из лучших в Советском Союзе. Вчера весь дивизион фотографировали для кинокартины «Артиллерия – Бог войны». Он сказал, что может быть они приедут в Харьков на отдых. А мне всё равно – приедут они или нет.”

 

А ещё надоедал Михаил. Неужели она была в него влюблена? Даже согласилась замуж выйти. Вот ещё глупости. Нет. После той бомбежки, когда он в истерике валялся у её ног, как же противно на него смотреть. Зато сегодня соседка благодарила. Девятого августа, обменяла ей немецкие марки на советские рубли, когда в банке ещё работала. А десятого августа банк уже закрылся, уехал. Теперь марки никому не потребуются.

Сколько всего предстоит сделать.

Надо бы в доме убрать. Люди ходят, грязи нанесено, пыли….

 

— Вам письмо, Катя. Он гвардии старшего лейтенанта…

 

Прочитала. Посмотрела в окно. От дома Гупских отъезжала машина. Снова посмотрела на листок, который держала в руках. Пожала плечами. Вольно же людям всякую ерунду думать…

Но письмо жгло руки, хотя Сергей и не был героем её романа, однако терпеть обиду она не станет. Катя села писать ответ.

 

“Здравствуйте, Сергей!

В минуту, когда я брала из рук лейтенанта не Вами, но от Вашего имени написанное мне письмо, я и подумать не могла, что нечто подобное может быть написано в мой адрес. Если бы я знала содержание, я бы порвала его, даже не читая.

Сергей, если Вы считаете меня «развратной», так зачем Вы приходили ко мне, разговаривали с «развратной женщиной», пожимали на прощанье руку! Я вовсе не желаю перед Вами оправдываться, скажу только: Вы глубоко ошибаетесь. Я не понимаю Ваших намёков о Захаруке и лейтенанте Зарике. Я прошу только – не стоит позорить честь офицера Зарика. Вы абсолютно не знаете наших отношений, какими они были между нами. Николай Зарик — мой хороший товарищ. Кто такой Захарук – я совершенно не знаю.

Вообще, Сергей, что это за глупое, бессодержательное, абсолютно неприемлемое для меня письмо? Хотелось бы встретиться с Вами и поговорить подробнее на эту тему. Смею Вам заявить, что хотя вы гвардии старший лейтенант и начальник штаба, но раз уж Вы меня считаете развратной женщиной, то, похоже, что Вы просто струсили передо мною. Вам нужно было  сказать мне в лицо, что я  нехороший человек. Незаслуженная, тяжелая обида, брошенная в лицо грязь, наносит мне ещё больший удар.

Слова, которые Вы передаёте прямой речью, «Мне стыдно за проведенное с немцами время»  — искаженные. Во-первых, я не так выразилась, а во-вторых, мне стыдно не за проведенное с немцами время, а за то, что я, комсомолка, имея при себе комсомольский     билет, не принесла пользу стране. До оккупации я была патриотом нашего Отечества: школу закончила «золотым аттестатом», училась в институте и одновременно работала агитатором и была секретарём комсомольской организации. Но во время войны у меня сложились  такие домашние обстоятельства, что я не сумела помочь Отечеству. Я вынуждена была остаться здесь. И теперь я всю жизнь буду проклинать это время.

С немецкими офицерами я не имела и не желала иметь никакого дела. Я ненавидела их. Я знала, что это – мои враги. Они отняли у нас наше будущее, погубили многие жизни, принесли с собой разорение. Я всё время переживала, что находилась на земле, где были они.

Вы правы, Сергей, что взгляд у меня тяжелый, но он вовсе не преступный, т.к. я никаких преступлений не совершила. Да, он тяжелый, потому что я считаю, что немного изменила своей Родине – я ничего не сделала полезного для неё. А Вы, Сергей, ещё большую наносите мне рану, которая и без Ваших слов никогда не заживет в моём сердце.

P.S. Почему Вы называете себя моим любимым? Откуда это видно? У меня есть любимый,  и я не желаю больше никого. Вас я считала за товарища, освободившего наш Харьков от немецких извергов.”

 

Она закончила письмо, всё ещё переживая незаслуженное оскорбление. Потом перечитала снова и решительно дописала:

 

«Простите, чуть не забыла относительно того, что у меня будет сын или дочь – выдумки. У меня их не будет до тех пор, пока я не выйду замуж.  И я ещё не женщина, а девушка, несмотря на мои 22 года». 

 

Сергей

Дом, где теперь располагался штаб, был явно не из бедных. Патефон в углу, стопка пластинок, стол, покрытый узорчатой скатертью. В спальне — гора подушек в накрахмаленных  кружевных наволочках. Где только крахмал взяли… На стене — фотографии. Свадебная, ещё дореволюционная — видать хозяйки да её мужа,  и молодой девушки. Много её фотографий… Красивая, совсем юная. То ли увезли в Германию, то ли сама с немцами сбежала. Прихвостни гитлеровские. В доме никого, только старуха. Говорит, муж на фронте. Там, где мужья на фронте, наволочки не крахмалят. А у этой всё блестит. И сад… Тут вообще сады, как в сказке. Этот — особенный. Яблоки разных сортов, кусты малины. Вон, хоть и август, а кое-где ягоды попадаются. И снова цветы… Здесь много цветов — у каждого двора, в каждом саду. Словно лечат землю после болезни. Укрыли радугой — розовые, белые, фиолетовые. Спросил у хозяйки, как называются. Астры… Пушистые, шапки тяжелые, но держатся, будто солдаты на параде.

Захарук опять приходил, неймется гаду…

Да не Захарук виноват, а эта подстилка черноглазая….

— Письмо, товарищ гвардии старший лейтенант.

 

Сергей взял письмо, распечатал. Прочитал. И засмеялся. Радостно. Гришке поверить было легче…  А вдруг?  Другая смутилась бы, оправдываться стала. А эта… Надо же, «…Вы просто струсили передо мною. Что, товарищ начальник штаба, кавалер ордена Красной звезды, струсил перед колдуньей?

Взял со стола томик Есенина. Всегда находил ответ на мучавшие вопросы в стихах своего тезки, созвучных мыслям до последней точки. Нашел то, которое искал. Оно было записано от руки, такие не печатают…

Писарь работал в соседней комнате. Сергей стал диктовать…

 

«Начало переписки есть, чем кончится она!

Добрый день, дорогая и безвинная!

 По данной себе характеристике вы выглядите молодцом, но, видите ли, слова расходятся с фактами, а факты – упрямая вещь. Если в природе есть чрезвычайные происшествия, которые можно охарактеризовать словами: «Милый Сереженька, не верь своим глазам, верь моей  совести», то их относят за счет сверхъестественного нахальства высказывающегося. Вы не можете себе представить, какого хорошего мнения я был о Вас в дни наших встреч, и поэтому они происходили, несмотря на первое отталкивающее впечатление о Вас. Это – из-за Ваших способностей и, может, из-за «золотого аттестата», но Вы направили свои таланты не в том направлении. (Оправдываться будете в милиции).

С сегодняшнего дня я Вам нисколько не верю, несмотря на то, что когда-то Вы говорили: «Одной из ведущих моих черт является искренность и правдивость». Это не подлинные Ваши слова, но смысл тот. И я верил тогда.

А концовка!….. Хо-ха-ха-ха-……хо! Это первое, что я прочитал. В обморочном состоянии меня вынесли из уединения и представили в распоряжение фельдшера, и даже после пробуждения я не мог удержаться, несмотря на выдержанность свою. Ежели Вы шутить изволите, то зачем же такой серьёзный тон, да и это же несовместимо с «немецкими извергами», «изменниками», «отечеством».

Если действительно предположить, что Вы действительно девушка, то остаётся оплакивать способности старого бабьего воина Гришки, да он и не сознается, что мог ошибиться хотя бы на два сантиметра, а Зарик — тот вообще встал на дыбы, когда я ему заявил, что он неспособен. Но это не моя тема разговоров или дискуссий, так о ней после – в двадцать пять лет.

Гришка заявил, что несмотря ни на какие профилактические меры, будет именно сын, ибо с ним это не первый случай. В отношении его талантов медицина ещё не достигла должного уровня.

То, что Вы – развратная это факт. Но не сообщил Вам этого потому, что узнал после отъезда из Харькова, т.е. вчера.

Но Вы, пожалуйста, не стройте непонимающего лица и не заявляйте, что не знакомы с Захаруком. Вы с ним знакомы во всех подробностях, лучше, чем я.

Не огорчайтесь моим письмом, пожалуйста, ибо это лишь начало, будет хуже.

 Буду выяснять Ваше политическое лицо, ибо так талантливо врать обыкновенная личность не может. Не думаю, чтобы Вы могли опуститься настолько, что Вас нельзя поднять и отреставрировать.

 

С приветом, Ваш друг Сергей

2 сентября 1943 года».

 

Бои за Харьков продолжались. Немцы снова пытались отбить город в ночь с 27 на 28 августа, прорвались до Левады, но город удерживали крепко.

Воинские части двигались вперед. Штаб передислоцировался. Остался позади богатый дом с цветущими в саду астрами. Дивизион расквартировали в лесу под Мерефой.

 

Катюша

2 сентября 1943г.

Утром в шесть часов заехал тот же лейтенант и забрал ответ.

Я пошла в город устраиваться на работу, т.к. говорят, что с девятого сентября будет мобилизация женщин. Когда пришла домой, то получила второе письмо, часов в двенадцать или в час. И  села писать ответ, а в три часа моё письмо последовало Сергею.

 

«Действительно, начало переписки есть, но чем она закончится?

Из Ваших высказываний, Сергей, я сделала для себя вывод, что Вы мне не верите. Ну, и не нужно. Я не требую от Вас, пусть я буду развратная. Но то, что я опустилась до такой степени, что меня «поднять и реставрировать» нельзя – в корне неверно. Меня никто реставрировать не будет, т.к. я не дошла до такой степени. Доказывать то, что я говорю, всем не буду. А доказать сумею лишь моему другу жизни.

Вас за друга даже в дни наших встреч я не считала (об этом сказано раньше). Неужели я не ясно выразилась: «Вы для меня просто товарищ, но не больше». Однако я не хочу иметь товарища, который, как я уже сказала, бросает незаслуженную грязь в лицо. Вы, пожалуйста, не считайте всех на одну мерку. Ваша правда, есть такие люди, как Вы называете меня, но есть процент честных девушек.

 Сергей, мне весьма желательно, чтобы Вы выяснили моё политическое лицо. Потому что после следствия я могла бы потребовать у Вас извинения за нанесенное мне оскорбление. Сергей, я прошу Вас, не пугайте меня, т.к. я не из трусих. За эти два года прошла суровую школу. Я знаю, что такое милиция, но я знаю и что такое полиция, в которую попала однажды за сказанное мною слова в защиту нашего Отечества. И смею Вам заявить, что Вы, Сергей, встретили не совсем ту личность, что представляете себе.

В отношении Захарука, я немного подумала (мне подсказала Клава), и я вспомнила, кто это. Я не желаю очной ставки, т.к. всё это довольно низко, но всё же заявлю, что если он говорит так, значит, он глуп и ему верить нельзя. Судя по вашим словам, Захарук — значимый человек для вас и ваших товарищей. Я бы этого не сказала. О Зарике – ни слова, т.к. я не желаю, чтобы Вы его позорили передо мною. Это незаслуженно. Может быть, перед кем-либо другим он заслужил, но только не передо мною.

                        Письмо не окончено

                                    Катя.»

 

 

Она набегалась за день. Вокруг суматоха, на Благовещенском базаре толпится народ. Одежда износилась, обувь истопталась. Вон, дядя Степан сидит на углу. Словно пришитый к этому  месту. Да, в общем-то, он с него и не сходил, там и при немцах был, и сейчас работы у него хватает. Дядя Степан — сапожник знатный. Не только чинит, но и шьет обувь. Дорого только. Сейчас не время заказывать. А как хочется новые туфельки…

Катюша упала на кровать и закрыла глаза. На минутку, отдохнуть…

 

— Катюша, письмо от Коли…

Господи, счастье какое! От братика, от Котика любимого… Она расплакалась. Марие Тимофеевой Коля тоже написал, нужно сбегать, почитать. Количка, сокровище…

 

А в пять часов пришёл дедушка Семен из Белгорода. Мама вздохнула с облегчением — раз её отец здесь, значит, можно не бояться зимы. Отремонтирует дом.

 

В богатый событиями день новости сыплются одна за другой. В шесть часов заехал командир дивизиона, Пашенька Волков, милая симпатия, и привез ещё одно письмо от Сергея.

 

Как раз зашла бабка Ламкина, тоже мне, “будущая свекровь” — не дождется! Ох, как же ей эти письма не понравились. Да, наплевать! Не забылся допрос в немецкой комендатуре. И Тамарка, избитая, и Коля, не вернувшийся до утра, и мама…. Сколько всего сразу. Опять в доме не убрано, всё времени не хватает. Завтра с утра, а сейчас…

 

Катя распечатала письмо от Сергея.

 

«Ну-с, милая Катинька, здорово Вы держитесь за честь свою. Это меня настолько поражает, что я решил изменить свой тон. Извиняться, конечно, я не буду, ибо не так важны последствия нашего знакомства, как важна пища уму и сердцу, а ответ, надеюсь, Вы дадите и на  такое письмо, не так ли? А? Надула губки?

Ну, пусть, пусть я буду не прав. Но зачем же обижаться на обиженного? Я ведь и сам в результате стал жертвой жестокой шутки товарищей, но я же предупреждал, что ревнив и что без семейных драм знакомство наше не пройдёт. А всё же вопреки Вашим уверениям из равновесия Вы вышли, и последнее письмо в таком духе написано, то избавь боже, если к Вам случайно заглянет милиционер. Вы б ему сказали наверно: «Ищите, преступник перед Вами». Во, где было б зрелище! Как счастлив был бы я присутствовать на таковом и спасать Вас от постигшего несчастия. Мать ударилась бы в слёзы, а я бы её утешал, а Вы, как старый ветеран комсомольской организации, с гордо вздёрнутым вверх носиком (и не подступись) стояли бы в позе Павла на речи в суде.

Как много чувств, которые надо переработать в сознании и дать исчерпывающий идеологический вывод. Вот счастье в чём. Жизнь! Человек физического труда часто думает о своём будущем, о жене, кто о деньгах или развлечениях, я же не могу без умственного труда. Всё простое, с чем сталкивался в школе, в детстве, в театре – изучено, пройдено, зафиксировано в памяти и применяется в нужную минуту, но Вы – сложный тип, и с Вами я хочу говорить как с новинкой в моём обществе.

Если врали мои товарищи, то Вы просто замечательный человек. Если даже это — правда, то Вы ещё большее исключение из общей среды женщин, ибо после первого вздорного письма так спокойно отвечали, как будто это Вас не касается. В этом случае так может лишь делать человек, прошедший специальную театральную, в сумме с диверсионной, школу. Я не хочу останавливаться на последнем, ибо считаю себя честным человеком и заниматься этими вопросами не в моих интересах, но видеть Вас ещё хотя бы раз желал –для более широких разговоров. Я знаю, Вас нисколько не обидели мои два письма, ибо Вы человек, имеющий в первую очередь своё сознание и своё мнение. В этом я более чем убежден. Вы меня поймете. Я, верно, кроме пары ласковых слов с желанием встречи от Вас и не жду.

Прошу ответа.

 

Ваш друг Сергей

2 сентября 1943г.»

 

В доме утихло. Дед с дороги отправился спать. Уснули и мама с Тамарой. За стенкой у  капитана ещё кто-то разговаривал.

Сквозь открытую форточку в комнату вливался теплый воздух. Запах астр и поздней матиолы, сладко дурманящий голову после дождя.

Почему всё так? Разве она звала эту войну? Конечно, можно было уехать с институтом в эвакуацию. Оставить больную маму с Тамаркой, Количку… Нет, не могла. Как бы они справились? Её зарплата в банке сильно выручала их. Отец, вон, уехал. А не уехал, тоже неизвестно, как всё обернулось бы. А мама мается, болеет часто.  Маму не оставишь…

Не за что ей оправдываться. И не перед кем. Сергей, конечно, интересный человек, но на друга жизни ей не подходит.

Где он, её любимый? Встретятся ли они когда-нибудь?

 

Завтра много дел. Снова нужно бежать в город, искать работу. Хоть и зарегистрировал её Александр Николаевич в банке, да только пока это всё  вилами по воде писано.

В доме убрать нужно. Как же этот беспорядок надоел. Встала, собрала книги, выровняла их на полке. Подержала в руках учебник по экономике… Завтра с утра сначала полы помыть, потом — в город.

 

Катя перечитала письмо. Извиняться он не хочет — гордость мешает. Насмешничает? Ну, и пусть. А всё-таки, уже начинает что-то понимать… Что ж, ответим и на это письмо.

 

«Первым делом, Сергей, я прошу извинения за моё второе, неудачно написанное, не аккуратно оформленное и неоконченное, письмо, т.к.  не имела времени дописать его.

Да, Ваши письма — что-то новое в моей жизни, очень интересны и неожиданны. Я ни от кого никогда за 22 года не получала подобных писем. Но ничего. Сергей, я вовсе не обижаюсь за эти письма. Если бы они были адресованы человеку, за которого вы меня принимаете, то я не сомневаюсь – такого ответа, как мой, Вы бы не получили. Он был бы намного острее.

Дальше Вы говорите о себе, что якобы Вы обижены. Я бы не стала этого говорить.  Вы себя никогда не унижайте ни перед кем, т.к. Ваше признание Вам не к лицу. Если бы Вы были действительно обижены, Партия и Правительство не доверили бы Вам столь важную работу в Армии. Да, Сергей, я могу лишь написать, если бы у меня  была черная душа или я  была бы человеком, лишенным понятия чести и сдержанности, я, безусловно, отругала Вас за такие письма. Но т.к. я не такого воспитания – воспитывали меня Советские люди – и я знаю, что такое честь и совесть, а поэтому ругаться – не в моём характере. Поэтому, постараюсь объясниться более спокойно.

Серёжа, не льстите мне, ибо я знаю, что такое похвала из Ваших уст. Вы пишете, что я вышла из равновесия – может быть, не отрицаю. Это могло случиться лишь из-за того, что я не имела времени подумать — я писала письмо, а передо  мною стояли бойцы и ждали ответа. Закончив письмо, я не имела возможности даже перечитать написанное. Сергей, если только правдивы Ваши слова, что я для Вас «сложный и новый тип» —  я не стану оспаривать. Относительно театральной и диверсионной школы – не будем говорить. С ними я не знакома. Я всегда смогу себя отстоять и без помощи школы. Правдиво! На фактах! С достоинством!

В конце своего письма  признаюсь, что Вы всё равно сдадите свои позиции, иначе и быть не может. Я думаю, что Вы понимаете, что огорчили меня больше, чем я заслужила. Я считаю ниже своего достоинства спорить с кем-либо, а поэтому я не сержусь и не обижаюсь на Вас. Что ж, Вы можете думать, что все женщины лёгкого поведения, но прежде, чем говорить так, как говорите Вы мне, нужно выяснить, заслужил ли человек такого обращения или нет. Сергей, мне интересно, если вдруг нам случится встретиться где-нибудь, то, как после этого мы будет смотреть друг другу в глаза, особенно Вы мне? А мне желательно Вас увидеть.

И ещё меня интересует, кто это третье лицо – Ваш писарь? Значит, ещё один человек посвящен в содержание нашей переписки. Мне не нравится это.

 Я помню, как-то Вы заметили, что у Вас несимпатичный почерк, но это неважно, пишите сами. Другое пожелание – письмо адресуйте не «любимой от любимого» и тому подобное, а проще и искренней, льстить не нужно. Я всё прекрасно понимаю.

С приветом,

            Ваша знакомая Катюша».

 

 

Рано утром приехал Сергей.

 Катя отдала ему письмо, написанное накануне, чувствуя себя неловко — так и не успела убрать в комнате. И что-то ещё, какая-то недоговоренность… Хоть и не влюблена она в Сергея, но не хочется, чтобы он так о ней думал.

Сергей торопился. Взял письмо и уехал. Пообещал, что заглянет, как только выберет время.

 

Вернувшись домой после целого дня безуспешных поисков работы, Катюша, наконец, убрала в доме, вымыла полы, вытерла пыль. Потом помыла голову и отправилась набрать воды из колонки. Когда возвращалась, к калитке подъехала машина.

 

 

Сергей

 

Сегодня весь день проторчал в штабе армии. Получил орден — надо обмывать. Может, у Катюши отпраздновать это событие? Гошка напрашивается.

Почему нет? А впрочем, потом в части всё равно придется выставлять.

 

Катя. Катюша…  Красивая девушка… Девушка ли? Эх, что за жизнь, что за мысли… Вон у Гошки всё с Клавой ясно, он и не парится. Да-а, начитался литературы. Вот, если бы не война, не мучился бы сейчас. Встретил, увлёкся… Впрочем, если бы не война, не встретил бы. Другую — да, но не эту… Как же с этим справиться? Пока её не встретил — было всё ясно. Незачем на войне романы крутить. Да и какие романы — одна сплошная проза жизни.

Встретились, переспали и разбежались. Мужиков на фронте хватает, баб — меньше. Всем не достанется. А любовь… Любовь она в книгах, в театре. Тонкая светлая девушка, туманным соловьиным утром у калитки, нежный профиль в вечерних сумерках у беседки… Эх!

 

Машина подъехала к заветным воротам, а вот и она. “Несе Галя воду…” Красивая песня. И девушка тоже.

Он забрал у Катюши тяжелые ведра.

В кухне суетилась Мария Семеновна, сидел у стола пожилой мужчина, Катин дед. Они прошли в её комнату. И впрямь — девичья светелка. Этажерка с книгами, кровать аккуратно заправлена, даже вазочка на темной резной тумбочке. Пол вымыт до блеска. Много разных вышитых вещиц — подушки, скатерть на столе, салфетки.

 

Колдунья…. Не поймешь, то ли в самом деле полная искренность в её словах, то ли притворяется искусно. Но если играет… Цены такой актрисе нет. А если правда?

Она про немца рассказала, что ухаживал за ней. Кто её за язык тянул? Ну, может и тянул. Сам спрашивал, сам ответ обдумывай.

Чер-р-р-т! Не может быть такого, чтоб немец ухаживал за советской девушкой. Еду приносил, матери — лекарства. И при этом даже поцеловать не смел. Разрешения спрашивал… Да взял бы силой… Они так только и делают. Хотя и сила не нужна, сами дадут. Стояли под дождем, и он ей руки целовал… Плакал немец. Она ему — про политическую ситуацию, а он — от неразделенной любви… Надо же… Вот уже не только актриса, но и новеллист. Такой роман получится! Тоже придумала? И письма от его родителей с благословением придумала, и то, что звали её уехать туда, к этому чертову Вальтеру в семью. Надо же, имя запомнил. На фига ему это имя помнить…

А объяснялись как — на ощупь? Правда, «золотой аттестат», в школе немецкий учила. При немцах в банке работала. Ну, биография… Откуда этот немец вынырнул? У матери руки Катиной просил. Вот прям, как в романе! Приходит фашист в оккупированную хату, склоняется перед матерью и протягивает ей батога: «Бейте, мамо, но отдайте за меня Катю…»  — “Вечера на хуторе близ Диканьки” в занятом немцами Харькове.

А если правда? Могут же среди немцев люди быть? Может, они тоже любят?  Как-то же размножаются… Чего он здесь забыл? Лучше б она про него не рассказывала.

 

А тут ещё Колька Зарик… Он у них зимой квартировал, пока немцы снова Харьков не отбили. Что б он своё упустил? Только говорила она о нём как-то… уважительно. Словно не свою честь защищает, а его. Допросить бы Колюню… с пристрастием. Да, он о ней тоже не распространялся. Мужик, а “подвигом” не поделился. Или не было “подвига”? Неужто мимо прошел?

 

Чего в оккупации осталась? Мама, говорит, болела. Мама… Маму не бросишь…

 

Долго сидели. Долго говорили. Так ни до чего и не договорились. Что ж ты, Сергей Данилович, с кем разбираешься — с барышней или сам с собой? Околдовала… Любимая девушка должна быть… А какой она должна быть? Эта — стальная. И он магнитом к ней тянется.

 

Машина шла от Харькова в сторону Мерефы. Небо темное, беззвездное. И тихо  вокруг. Так тихо, что грохот грузовичка, словно пулеметными очередями тишину взрывает.

Он приказал водителю остановиться.

— Ты чего, Сергей? — Георгий внимательно глянул на друга.

— Две минуты ничего не изменят. Тихо как… сверчки… Ты давно слышал сверчка? Вот то-то и оно… В лесу живем, а сверчки они почему-то дома прячутся, за печкой. Или здесь… Как сейчас…

— Сергей спрыгнул с борта, сделал несколько шагов в темноту.

— О чём с Катюшей говорил? Разобрался? — Гошка улыбался.

— Как разобраться? Так она всю правду и скажет. А ты у Клавы спрашивал? Что она знает?

— Клава сказала, что Катька — малахольная. С принципами.

— Подругу защищает. — Сергей запрыгнул на борт.

 — Ладно, поехали. То ли жизнь расставит всё на свои места, то ли смерть…

 

В части уже ждали орденоносца. Обмыли орден по всем правилам. Завтра с утра — снова в Харьков — связист вызов принёс. До завтра можно и отдыхать.

 

А утром Катюши дома не оказалось. Мама её сказала, что уехали с сестрой к тетке. Только к вечеру вернутся.

Сергей посмотрел на три георгины — белую, красную и желтую, сорванные по дороге, зашел в её комнату, аккуратно поставил цветы в вазу. Подумал… Присел к столу, быстро набросал записку и оставил её под вазой.

 

«Дорогая Катюша,

В последнюю свободную минуту решил заехать на часок и так неудачно. Ну что ж, может быть, больше не увидимся, ибо я двигаюсь вперед. Однако, проезжая после войны по местам, ранее мною пройденным, я увижу тебя, забавляющуюся с Ричардом, или как вы его назовёте…?

Ревнивый Серёжка не дозволит мне даже взглянуть на тебя, или того более, скажут мне: «В боях за коммунизм пала смертью героя с именем Ленина на устах и Сергеем Даниловичем в сердце». Будет память о Катюше увековечена великими её делами в Отечественной войне.

Может же быть – я верю и в это – что данная мною характеристика воплотится в жизнь, и справедливо будут звучать Есенинские строки:

«Истаскали тебя, измызгали

Невтерпеж…

Что ж ты смотришь черными брызгами

Или в морду хош…»

 

Но верит моё сердце, что будет так, как ему хочется.

А именно!?…

Будь счастлива. Целую.

 Сергей                      (число забыл)”

 

Вечером заехал снова, хотел поговорить. Не дали. До кровавых соплей сцепились  — четверо из дивизиона. Что делать… Пришлось забрать пьяных идиотов и вместо разговора с Катюшей, везти их в часть. Не судьба… Ну, это мы ещё посмотрим!

Стоят под Мерефой. Взять этот городок — и можно двигать дальше, Харьков — вне опасности. Хотя, разве есть что-то на войне, о чем можно сказать — вне опасности? Да хоть и не на войне.  Всё зыбко. Жизнь, любовь, счастье… Только всё есть, прямо сейчас. Вот она — жизнь! Парни напились, подрались — так ведь кровь молодая, жить хочется, буянить. Любить женщину, играть со своим сыном. Ну, и мысли. До своего сына додумался. Или это Катюша так влияет? Какие там дети… Любовь. Чем отличается любовь от секса? Да всем!

Вот как с этой девушкой? Что  ему от неё нужно? На сене покувыркать? Ведь не об этом думал. Просто… Зацепила чем-то. Взглядом, словами, мыслями. А что, мысли иногда тоже слышишь. Только потом им не веришь.

Встречаются, разговаривают. Видишь её — голову теряешь. А как останешься один… Лучше не думать. А не думать не получается. Неужели влюбился? Меньше всего это сейчас надо. А почему — меньше всего? Может, как раз именно этого и не хватает. Любить Катюшу, не задумываясь, руки целовать, цветы дарить. Письма писать. Что он ей пишет? Боится сказать правду. А правда…

 

 Лес вокруг — чистый, сосны шумят, под ногами — песок. Вышел, прямо у входа вырос гриб. Торчит шляпка светлая, блестящая, на ней иголки — маскировка. Наклонился, аккуратно выкрутил из грибницы. Крепенький такой маслёнок, ножка тугая, шляпка ровная, чистая. А запах… Голову кружит. Вдохнул. Как же раньше не заметил? Весь лес пряным ароматом пропитан. Надо повару сказать, может, грибов нажарит. А что может быть вкуснее картошки с грибами?

 

Сегодня повезло. Целый день мотался, как подорванный, выдалась минутка — заскочил к Катюше, часа полтора проболтали. Хорошо, только адъютант ждал, машина с бойцами ушла раньше.

 

Огорчила она его…. Повестку получила черноглазая колдунья. Советовалась, как быть. Как быть, как … Что можно сказать? Только одно — на фронте приказ начальника нужно выполнять. А если прикажут… Даже думать не хочется. Ведь если правда, что она… То там всё станет по другому.

 

От мамы письмо получил. Беспокоится, как сынок. Надо бы ей чаще писать. Только вот сейчас пора горячая — бои. Лес, где они стоят, тоже бомбят. Вчера Сергея Андрюшенко осколком… А у него дочь родилась… Мечтал, вернется, обнимет…

 

А он сейчас здесь, о любви размышляет. И будто магнитом тянет! Мимо не проедешь. Хотя сегодня новость хорошая: устроилась на завод. Работа тяжелая — кирпичи таскать. Не банк, конечно, всё ж лучше, чем на фронт.

 

На фронте о высоких материях лучше не задумываться. А Катюша — это высокие материи или нет? Гошка утверждает, что — да. Наверное, прав. Осень. Красиво. Когда-то рисовал, учился в школе живописи. Взять бы кисти, холст… Цветы, небо, Катюша… Эх…

 

Катюша

 

“9 сентября 1943г.

 

Вышла на работу, а меня послали в Совхоз работать. Я поехала. Вот здесь жизнь! Да! Работа нетрудная – уборка урожая. Собирали всё: морковь, буряк, помидоры, дыни, арбузы, просо, гречиху, фасоль и т.д.

 Жили в бараках. Это ужасная жизнь: мужчины и женщины вместе в одном помещении на сене. Нет ни столов, ни стульев, грязно, в комнатах очень много людей, шум. Я пробыла две ночи, а на третью перебралась на квартиру к хозяйке. Там прожила три дня.

В совхозе на отдыхе стояли сапёрные железнодорожные части Красной Армии. Я познакомилась с ребятами. И вот на третью ночь, когда я уже спала, к хозяйке кто-то начал стучать. Я приказала хозяйке никому не открывать. Мне стало очень неловко, что её беспокоят в такое время. Она мне отказала в жилье и пришлось  вернуться  в барак.”

 

Было мерзко, ох, как мерзко и гадко… Что хотели? Куда спешили? Неужели это может доставлять удовольствие? Вот так, в переполненном людьми помещении… А как же любовь? Конечно, была симпатия и хорошие отношения, были славные ребята. Кому — что… Кто-то приходил сюда “пикировать”. Так называлось то, что происходило в темном, наполненном сеном помещении.

После того, как Сашка Меринов вернулся в часть с опухшей щекой, к Катюше “подкатывать” не пробовали. Сашку женщины обожали. Ему не отказывали. Две — три за вечер… без проблем. Азарт! А уж обломать кривляку…

Сашка был красив и обходителен. Зачем идти напролом? От его пристального взора таяли и барышни, и селянки. Девушки и замужние женщины влюблялись в черные кудри и синие глаза, а нежное прикосновение сметало любые сомнения. Сейчас, не упустить, вот же он — долгожданный. Соскучились по мужской ласке.

 

Прочувствовав на своей щеке тяжелую Катину руку, Сашка решил поменять тактику.

Умывшись после очередных сексуальных подвигов, он отправился на “душевный разговор”. Поведал, как несчастен в семейной жизни, ибо жена — проститутка, изменила, а он так любит свою дочь Аллочку, вот только вернуться к ней не сможет, из-за жены. Как ищет настоящей любви, как тоскует по той, единственной… Может быть, он её уже встретил? А, может быть, это… Антураж подходящий: теплый вечер, луна в небе, как антикварный фонарь, и запахи… скошенной травы, яблоневых садов… хоть и сентябрь.

Только вместо проникновенного сочувствия и нежного поцелуя, нарвался на лекцию о чистой любви, настоящей дружбе  и высоких моральных принципах, словно не с красивой девушкой говорил, а классную даму в дореволюционной гимназии слушал. Так и остался досадный пробел в бурной биографии Сашки — Дон Жуана.

 

Зато Валя, которую в Харькове у бабушки ждали двое детей, а муж воевал где-то на Кавказе, Валя, потерявшая голову от любви и готовая идти на фронт, только бы не расстаться с Сашкой, надсадно и отчаянно кричала через всё поле, где, не разгибаясь, работали и сотрудники завода, и те, кто жил в совхозе, что, мол, проститутка Катька, шлюха гулящая… Жалко Валентину, да ведь не объяснишь, не докажешь… Думает человек о том, во что легче поверить. Если не любит Сашка её, так только потому, что другая дорогу перешла. А если не перешла, если просто — не любит? Вот “пикироваться” — это можно, любовь-то здесь причем?

 

Восемнадцатого сентября сапёрные части ушли, а в  паре километров от совхоза, в Пересечном, стали на отдых танкисты. Выяснили, где работают девчата, и пришли на фасолевое поле — знакомиться.

Вытащил гвардии лейтенант Володя Голубчиков у Катюши платочек вышитый, вечером вернуть пообещал. Так и познакомились.

До часу ночи сидели на дубках — Катюша с Володей болтала, Нина — с Семеном, позванивающим орденами на груди.

Возвращаясь к своим боевым машинам, парни обсуждали новых знакомых, девчата подслушали — порадовались: “Славные девушки, не какие-нибудь “шаршанетки”. Оно, конечно, можно наплевать на гадости, которые кричат в лицо или шепчут в спину, но хорошего тоже хочется…

Двадцать первого сентября всех отправили домой, снабдив справками на дорогу.

В дневнике появилась новая запись:

 

“Справка

 

У.С.С.Р.

Совхоз им. Андреева

ДОРУРС Ю.Ж.Д.

При ст. Пересечная

20/09/43г.

Дана настоящая тов. Сухобрус Е.Т. в том, что она работала в Совхозе им. Андреева по командировке ДОРУРСа с 7 сентября по 20 сентября 1943г. включительно.

К работе относилась чрезвычайно недобросовестно и наряду с этим систематически нарушала трудовую дисциплину, внутренний распорядок в общежитии, во время ночного отдыха, создается шум с посторонними лицами, выражение нецензурными словами, выходя с пределов.

 Отпуск домой сроком на три дня для смены белья.

Д-р с/х   подпись

Б-р с/х   подпись”

 

«Женщина, которая писала такие справки, даже точно не знала, с какого мы числа работали. Нецензурных слов от меня она никогда не слышала. А вот по шаблону написала всем одинаковые характеристики». — С некоторой обидой записала Катюша.

 

Зато дома ждали письма, одно из них — от Сергея.

 

Писем было много: от брата Коли, от лейтенанта Николая Зарика, от Женьки Рубцова, который раньше жил по соседству, а теперь воевал где-то рядом с Катюшиным братом, от Евгения Васильченко, сообщавшего, что потерял ногу и теперь лечится в Куйбышевском госпитале.

Только письмо Сергея Катюша снова переписала в дневник.

 

“На конверте написано так:

Подруге от друга

14 сентября 1943г

С нетерпением жду ответа.

Письмо гласит следующее:

«Милая и хорошая. Хотел бы назвать умницей, но врать рука не поднимается, да я по себе знаю, что Вы не любите комплиментов.

Дорогая Катюшка… не люблю я писать такие письма, но раз Гошка заставил… не драться же с ним и не терять же дружбу из-за пустяков (из-за Катюшки, то есть…). А он велел мне, — напиши, говорит, чтобы при первой встрече бросилась на шею, расцеловала, а может быть и… того более. И никакие мольбы и просьбы не помогают. Встал на своём и хоть ты ему кол на голове теши. Уф… Ну, что же, начнем, пожалуй.

Да!.. Милая — я, кажется уже написал, дорогая —  тоже… Страсть моя, мечты мои, радость моя и счастье. Жду встречи с тобой, чтоб нежной рукой приласкать, не растрепать, как желала прежде, а наоборот, чтоб чувствовала ты мои мечты… и желания, а я твои, и чтоб было они сходны, вместе взятые. Ах, нет, что за глупости. Не то. А может, просто написать ей скромно? Вот именно.

Родная Катюшка! Страстью томимый, ревностью гонимый за сто километров по чертовской грязи  заехал к тебе. Спел, конечно, у ворот арию, или как она называется… «Отвори потихоньку калитку…» с дрожью в голосе от волнения, робко стукнул в ворота и отошел за угол. Сердце билось излишне сильно, предчувствуя встречу. Гошка подсмеивается: «Спит с кем-нибудь и не открывает поэтому». Но я терпеливо жду. «Одевается», — думаю. Но время не ждёт. Волнуюсь всё более и более. Какого же черта на самом деле. Или действительно… Это противоречит всем моим мыслям, к дьяволу! Жестом подана команда и ворота открыты. Зло стучу в дверь.

Катюши нет. Где… Ага. Понятно. Ну, что же, не плакал и не заплачу. Правда, жаль потерянного времени. Думаю, кто может заменить Вас, хотя бы до некоторой степени. Идея! Нашел. Пошли. Видя горе моё, Гошка не подтрунивает больше, а успокаивает и нежно прижимает к сердцу. Слёзы подступают к горлу, но я держусь.

Холодом ударило. Обнаружил – идёт сильный дождь, которого ранее не замечал, плотнее закрыл полы куртки, с минуту подумал… Уж не такое горе. Пошли… Если дальше написать, что мне понравилась Валя, молча лежавшая на койке, то не видать мне Катюшкиной ласки, как своих ушей, и хоть она мне и понравилась, писать не буду.

А ещё что хорошего и нового. То, что я тебя люблю, ты, наверное, знаешь, любовью, похожею на любовь к Родине, любовью старого закоренелого русского солдата ко всему русскому. Пусть оно будет даже самым подлым и развратным, ибо он привык к повседневной ненависти и жестокости, а силу страсти и любви тратить приходится на пустяки, зачастую на не заслуживающую этого особу, ибо других на войне нет. Во где диво! Вместо любви – ненависть какая-то… Обидится?! Воля её.

 

Умница ты моя! Спел бы я песню – «Куда не поеду, куда не пойду…», но боюсь, что загнешь нос кверху и сочтешь меня обезумевшим от любви пропащим человеком. Нет, я ещё могу бороться с ней, ещё в силах командовать сердцем, но если ещё одна встреча будет в духе двух самых близких людей, и инициатором в этом будешь ты, — я в Вашей власти. Говорите, что делать, я – раб Ваш. Готов стоять на коленях перед Вами, целовать Ваши … Наверно подумала ноги, как в таких случаях выражаются, но нет… губки, ласкать Вас, как кучер кобылу, трепать по холке… Или это слишком грубое сравнение? Но сильно похоже. Не мог утерпеть от такого соблазна. Ты скажешь, что при таких привычках я похож на извозчика. Ну, что ж, в таком случае Вам придется быть на месте к….ы.

Какой вздор, просто стыдно писать, но с Катюшкиной совестью думаю, что читать не будет – стыдно. Что за дьявол противоречия забрался в мой характер. Сам не пойму, чего я хочу. Ах! Чтобы бросилась мне на шею. Так-так!

Вы не представляете себе, как много думаю я сам об этом, но при одной мысли краска выступает на лице, однако я не прекращаю мечтать о поцелуях, нежных встречах, сценах ревности и семейных драмах. Ведь верно приятно, когда любимая девушка слегка «погладит» по щеке и откажет в поцелуе, или наоборот, полностью отдастся во власть любимого, склонит голову на грудь ему, нежно прильнёт к щеке, считая его за Бога. Как старая бабка сильно божественная, с раболепием и уважением целует новый крест нового на селе попа.

Конечно, я не считаю Вас старухой, но не встречая веселой детской резвости, жизненных требований и мимолетных увлечений… Одним словом, если в следующий раз я к Вам заеду и не увижу Вас у себя на шее, больше Вы меня не увидите.

Уф-ф. Да. Ну, теперь, кажется, Гошка будет доволен. Сейчас зачитаю ему, выслушаю его решение как старшего товарища, в конверт и пусть летит.

 Крепко целую

Сергей».

 

Выходит, приезжал Сергей, когда она в совхозе работала. Жаль, не встретились. Интересный он человек, с ним не скучно. Хорошо, когда есть такой товарищ. А другом он не станет. И почему так всё странно получается в жизни? Вот ведь как была влюблена в Михаила, как страдала от ссор, как он обижался, получая отказ в близости — сказала же, только после свадьбы. Их даже сравнить нельзя. Простецкий Михаил, с которым только о любви — да, и о любви ли — можно говорить, которому только бы до койки добраться, а она влюбилась. Слава Богу, прошло. И Сергей — умница, нежный, начитанный… С ним и о политике, и о литературе, и за жизнь… А любви — нет. Но и не безразличен он ей тоже. Пусть пока всё так… Как-то дальше будет.

 

А в девять утра приехал старшина из части, где служил Сергей, попросил написать ответ. Сказал, что было два письма, но второе Катюша не получила. Замотал кто-то…

 

Написала ответ, отдала. А следующее письмо пришло 14 октября 1943 года уже по почте. Наверное, из-под Киева. Сергей говорил маме, что их части туда направляют. Он просил продолжать переписку. А что — на письма Катюша не жадная. Ответила.

 

Немцы ушли из Харькова, война осталась… Больно видеть разрушенный город. Тяжелая работа, снова голод. Подозрения. Обвинения.

И снова — товарищи, встречи, разлуки, мечты о любви. Надежды и полные отчаяния минуты, когда кажется, что ничего хорошего не будет.

 

Разве война это только смерть? Разве она – черно-белая? Война – это жизнь, вывернутая наизнанку.

Комментарии 0

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован.